«Борис Житков родился 30 августа (11 сентября — по новому стилю) 1882 года под Новгородом. Он был четвертым ребенком в семье, а старше его были еще три сестры: Вера, Александра и Надежда.
Отец, Степан Васильевич, преподавал математику в новгород­ской земской учительской семинарии, составлял задачники по арифметике, и один из них выдержал до революции тринадцать изданий. По вечерам Степан Васильевич любил играть с деть­ми. Когда приближалась елка, Новый год, он вместе с ними вы­резал из цветной бумаги звезды, цепи, фонарики, лодочки, хло­пушки... «Елка была большая,— вспоминала сестра Житкова Александра Степановна,— до самого потолка, и казалась нам великолепной: на ней все было сделано нашими руками».
Мать Житкова, Татьяна Павловна, ученица знаменитого пианиста и композитора Антона Рубинштейна, по вечерам игра­ла на фортепьяно, иногда приходил со своей скрипкой учитель семинарии, и дети даже засыпать привыкли под звуки музыки.

В Петербурге, на берегу речки Карповки, жила бабушка, воспитавшая мать Житкова. Борис, которому еще не разрешали уходить со двора, смотрел сквозь щель в заборе на проплывающие лодки, и они в его воображении превращались в большие корабли, плывущие далеко-далеко вдаль. А на полке у бабушки стояла модель настоящего корабля. Борис не мог оторвать от него глаз. Он все думал: как там бегают маленькие человечки, как они там живут? И однажды, когда бабушки не было дома, сломал мо­дель— из любопытства, чтобы посмотреть, что внутри...
Осенью 1889 года, когда Борису было уже семь лет, Жит­ковы переехали в Одессу. Вскоре они поселились в Практической гавани, на Военном молу, где пристают пароходы. Здесь фамилия Житковых была известна всем. Три брата Степана Васильевича дослужились до адмиральского звания, четвертый был морским инженером, пятый утонул во время кругосветного плаванья.
Борис быстро подружился «с гаванскими мальчишками, ловил с ними рыбу, крабов, забирался на пароходы и скоро уже знал названия всех снастей».
Ему очень повезло на новом месте. Дом, в котором жили Жит­ковы, выходил во двор, где помещались мастерские Русского общества пароходства и торговли. В этих мастерских были и столярные, и слесарные, и токарные станки. И рабочие разрешали мальчику брать инструменты и даже самому поработать на станках. Теперь Борис мастерил настоящие модели яхт.
В гимназические годы он начал увлекаться игрой на скрип­ке  и  посвящал  этому занятию  каждый день  несколько часов».

«Он разрывался от увлечений. Скрипка. Фотография. Рисо­вание. Гальванопластика (изготовление металлических копий)... Когда только он все успевал!
А еще вместе с соседскими детьми он взялся издавать ру­кописный журнал «Блин» (то был, наверное, намек на поговор­ку—«первый блин комом»). Среди сотрудников этого журнала Борис оказался самым маленьким, ему было всего десять лет. Но его рассказ про школьную жизнь, «Троянская война», вышел и самым длинным и самым лучшим. Взрослые его тоже читали и говорили, что Борис, пожалуй, будет писателем.
Когда ему исполнилось одиннадцать лет, знакомый моряк по­дарил Житковым настоящую парусную шлюпку.
Так вот бывает в жизни человека, что какая-то одна ниточ­ка, какой-то один интерес протянется с детства через всю жизнь — юность, зрелость,— и сначала человек будет просто увлечен, смутно подозревая, что этот интерес может оказаться главным в жизни, а потом... потом отдастся ему весь, без остатка.
Такой интерес был у Бориса Житкова к морю, кораблям, пу­тешествиям.
Первое морское путешествие ему посчастливилось совершить в тринадцать лет. Знакомый Житковых Иван Васильевич, ка­питан грузового судна «Новосильский», взял его с собой на Кавказ».

«По случайному совпадению в одном классе с ним учился Коля Корнейчуков, в будущем –писатель Корней Чуковский. Пережив Житкова на тридцать с лишним лет, К. Чуковский оставил удивительные воспоминания о своем гимназическом то­варище.
«С Борисом Житковым я познакомился в детстве, то есть еще в XIX веке. Мы были однолетки, учились в одном классе одной и той же Одесской второй гимназии, но он долго не обращал на меня никакого внимания, и это при­чиняло мне боль.
Я принадлежал к той ватаге мальчишек, которая бурлила на задних ска­мейках и называлась «Камчаткой». Он же сидел далеко впереди, молчаливый, очень прямой, неподвижный, словно стеной отгороженный от всех остальных. Нам он казался даже надменным.
 …Мне нравилось, что он живет в порту, над самым морем, среди кораб­лей и матросов; что все его дяди — все до одного! — адмиралы; что у него есть собственная лодка, кажется даже под парусом, и не только лодка, но и телескоп на трех ножках, и скрипка, и чугунные шары для гимнастики, и дрессированный пес.
Обо всем этом я знал от счастливцев, которым удалось побывать у Житко­ва, а дрессированного (очень лохматого) пса я видел своими глазами: он часто провожал своего хозяина до ворот нашей школы, неся за ним в зубах его скрипку.
Может быть, оттого, что у меня не было ни дядей-адмиралов, ни лодки, ни телескопа, ни ученого пса, Житков казался мне самым замечательным су­ществом на всем свете, и меня тянуло к нему, как магнитом.
Был он невысокого роста, узко­плечий, но, как я впоследствии мог убедиться, очень сильный, с железными мускулами. Шагал он по-военному — грудью вперед. И вообще во всей его выправке было что-то военное. Характер у Жит­кова был инициативный и властный, и так как его, третьеклассника, уже тогда буквально распирало от множества знаний, умений и сведений, кото­рые наполняли его до краев, он, педагог по природе, жаждал учить, на­ставлять, объяснять, растолковывать. Именно потому, что я ничего не умел и не знал, я оказался в ту пору драгоценным объектом для приложения его педагогических талантов, тем более что я сразу же смиренно и кротко признал его неограниченное право распоряжаться моей умственной, жизнью.
Он учил меня всему: гальванопластике, французскому языку (который знал превосходно), завязыванию узлов по-морскому, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, плаванию, ловле тарантулов... Под его ближай­шим руководством я прочел две книги Тимирязева и книгу Фламмариона об устройстве вселенной. У него же я научился отковыривать от биндюгов (то есть длинных телег, запряженных волами) при помощи молотка и стамески старые оловянные бляхи и плавить их в чугунном котелке на костре...
Никогда не забуду, как ранней весной он стал учить меня гребле... Нам случалось бывать в море по семи, по восьми часов, порой и больше...»